Всеволод Вячеславович ИВАНОВ
ПОДКОВА
Рассказ
ОГЛАВЛЕНИЕ:
I
Перемеченные огнем снарядов — красные, кроваво-красные и тяжелые, —
низко обламывались облака над городом. Невнятные гулы шли по деревянным
тротуарам, между досок их — мокрая, седая осенняя трава. Люди в узких деревянных
щелях домов; слышен шепот:
— Через Сусловицу перешли...
— Сначала коммуну бить... начнут...
— Говорят, всех прощают, только масштабы их признавай...
— Какие масштабы?
— Господи, а мы-то при чем?..
В этот вечер, когда калечили облака желтые — пахнущие углем и серой —
снаряды, когда солнце в маслянистой крови — как незарубцованная рана, уездный
кузнец Василий в горне варил картошку. Был он подслеповат — не от кузнечной, а
от портняжной работы; от болезни глаз и в кузнецы пошел.
Кузница была под горой — «на подоле»; ниже — город; выше, на горе —
кладбище. Почему кладбище на горе, а не город — неизвестно. Живым и так весело,
а мертвецу с горы лучше видно: может быть, так думали?
Подручный Ерошка — кузнец всех подручных Ерошками звал — качал мехи.
Голосенко у него какой-то подтянутый, словно пищали мехи или скрипела сухая
кожа. Грызя полусырую картошку, махал он тонкой, как ремень, рукой и
спрашивал:
— А обозы белу муку скоро повезут? Утикают...
— Муки белой не полагается, муку белую едят белые, а нам надо исть муку
черную.
Кузнец погнул в пальцах изржавевший жестяной обручишко, изорвал его в
куски и бросил в угол. Обошел вдоль сен, выглянул, вдохнул сладковатой сырости и
захлопнул торопливо дверь.
— В городе-то — тьма, даже в тюрьме огня нету. Ты картошку не проследи,
уплывет... Белые поди сегодня придут, надо б домой идти. Пущай здесь убивают,
одна могила, да и та хоть своя, а?.. Всех трудящихся чересчур, говорят, убивают.
Возьмут нас, Ерошка, да и повесят вот тут, в станке на перекладинах, где коней
куем.
— А за ноги вешают? У которых шея поди тонкая, не выдержит,
дяденька?
— Проси — повесят за ноги.
— А на том свете в рай попадем?
Василий оттянул котелок, щеточкой попробовал картошку. Седоватая
бороденка отсырела и запахла табаком. Ему захотелось курить, он поскоблил в
карманах.
— А на этом свете в рай хочешь?
— Хочу.
— Давай табаку, дорогу расскажу.
Ерошка выпустил ремень меха и сказал медленно:
— Я некурящий.
Подумал и, подхватывая ремень, кашлянул тихонько:
— У нас, дяденька, парнишки порешили в бога не верить.
— Ишь!
— Большевики в бога не верют... Кипит!..
— Кипит. Доставай.
В крестах, на горе, ухнуло и посыпало мелким треском.
— Бонба, — сказал боязливо Ерошка.
— Ешь, пока картофель горяч.
А сам кузнец не стал есть. Разломил, понюхал: пахнуло сыростью. Отложил.
Поднялся и вдруг, ссутулясь, накрыл корчагой угли в горне. Ерошка зачавкал
медленнее:
— Темно, дяденька.
Василий стоял у дверей. Ржала где-то далеко лошадь; по дороге неустанно
шел ветер. У станка для ковки, подле кузницы, свистела, как бич, веревка...
Кузнецу стало холодно, он вспомнил, что у воротника рубахи нет пуговиц. Тоненько
пискнул в углу Ерошка:
— Дяденька, темно... Пойдем в город... тут крысы...
Обстрел, должно быть, кончился. Щели дверей расширились.
Запах угля отяжелел.
Здесь, от станка для ковки, глухо и медленно позвал голос:
— Хозяин!
II
Ерошка для чего-то задергал ремень мехов; метнулась зола в очаге.
Василий хотел было промолчать, но туго потер загривок и хрипло крикнул:
— Чего ты-ы?..
— Хозя-яин... — протяжно и густо позвал голос.
В распахнутую дверь сразу, под бороду и на потную грудь, хлестнуло
холодом.
У станка, фыркая и звеня уздой, — лошадь. Выше ее — темный, широкий
голос:
— Подковы есть?
Звякнуло стремя, мягко осела земля под пятой.
— Кузнец?
Василий порылся в карманах, сплюнул и, ленью голоса стараясь преодолеть
дрожь, сказал:
— Покурить нету?
— Огня давай. — Потом, расстегивая одежду должно быть, медленнее
добавил: — Коня куй.
— Откуда ты?
— Куй.
Человек стоял поодаль; дыханье у него было медленное. Тонко, прерывисто
запахло кислым хлебом.
«Крестьянин», — подумал радостно Василий и, стукнув кулаком по бревну
станка, твердо выговорил:
— Ерошка, дуй уголь.
Василий подошел к станку.
— За ночную работу берем вчетверо. От ночной работы у меня глаз сочится,
оттого ремесло переменил. Опять, кто ночью кует? Лошади спать надо. Каков размер
копыта?
Так же, словно роняя грузный мешок, повторил тот:
— Куй.
Огонь в горне поднялся, и отблеск переломился в синей луже за дверью.
Огромное и теплое, лежало копыто перед Василием, как темное блюдо. Волос от
копыта шел длинный, жесткий и седоватый, пахнущий прелой соломой. Ерошка, стукая
пяткой по ящику, тащил подковы. И вот, перекидывая железо, набивая ладонь едкой
ржавчиной, стал выбирать Василий подкову. Одна за другой, в связках, в одиночку,
старые, стертые, блестящие, и совсем шершавые, и новые, еще пахнущие огнем,
ложились подковы на кочковатую ладонь и звякали, падая обратно в ящик. Не то! От
старых битюгов, давно, еще до войны, возивших барские клади, уцелело шесть пар,
валялись они в углу. Ерошка вытащил их, свистнул и подкинул угля в горн — чтобы
было светло. И эти — не то! Лежали они, словно кольца, на ладони.
Человек, сошедший с лошади, звякнул чем-то позади станка. Василий
обернулся и поглядел на него.
Тоненькой ниточкой на огромном куске солдатского сукна блеснула
винтовка. Ушастая островерхая шапка с пятиконечной звездой оседала на широкий
лоб.
Василий поспешно спросил:
— Какой губернии?
— Я-то?.. Муромской.
Василий обежал кузницу; запнулся за подвернувшийся обруч, откинул его в
угол. Подбросил для чего-то угля в горн, махая над углем куском железа,
крикнул:
— Нету подходящих подков! Нету!
Звякнула тяжелыми кольцами узда.
— По коню куй.
Человек, сошедший с коня, огромным грузным шагом отошел куда-то в
темень, и оттуда раздалось:
— Куй.
Раскаляя железо, Василий над искрами его хотел было охнуть,
пожаловаться, а засвистел, заскрежетал молотом:
— И-их!.. И-их!.. Ирошка-а!..
И Ерошка вился худеньким телом: тоже под искрами, под молотом рвал мехи,
в горн надавливал воздух, потел, попискивал:
— Их, дяденька-а! Их...
И только тогда, когда подкова лежала, как темновато-алая ржаная булка,
крикнул Василий:
— Туда, что ль, на них?..
— Прямо! Куй.
— Кую! И-их!.. Пря-ямо?
— Прямо.
— И-их!..
Лошадь дышала тепло, прямо в затылок Василию. Человек в островерхой
шапке так и не показывал лица.
Шлепая, разрезая грязь, прошел в гору обоз.
Хотел Василий пожаловаться, рассказывать долго и правильно, чего он,
кузнец Василий, хочет. Конь, словно лопатами, откидывал подкованными копытами
звонкую пахучую грязь. Седло под рукой Василия — теплое, ласковое.
Он сказал, указывая на гору:
— Город-то надо сюда перенести.
Из тьмы опять, как грузные пласты земли, последний раз упало:
— Перенесем. Обожди.
1922
